В Красной Пахре - институт, в нем работает Николай Васильевич Пушков. Я и не подозревал, шагая по асфальтовой дорожке, мимо молодых людей, ровнявших клумбы, подновлявших колышки газона и вообще всячески освежавших парадный въезд, что здесь ожидается наплыв гостей, какого Красная Пахра не знала; что в здании института, выросшем передо мной, - центр оповещений Европейско-Азиатского региона (на время МГГ весь земной шар в интересах лучшей организации работ поделена на регионы: регион стран Центральной и Южной Америки, Тихоокеанский регион, Антарктический регион и т. д. Красная Пахра, подобно Токио и Парижу, приняла на себя обязанности как бы диспетчерского пункта, извещая Европейско-Азиатский регион, то есть наблюдателей Советского Союза и стран народной демократии, о всех важных событиях на Солнце, в верхней атмосфере, в магнитном поле Земли. Я не думал в тот момент, что отсюда, собственно, и начнется мой маршрут и что за тысячи километров от этого здания я не однажды еще почувствую, как влияет Красная Пахра на события Международного геофизического года.

Эти и многие другие подробности открывались мне при знакомстве с Пушковым. Между прочим, ветераны помнят Пушкова еще по тридцатым годам, когда он был аспирантом, а потом принял в Павловске магнитный отдел. Тихий, в садочках, Павловск, с дооктябрьских лет известный и за пределами страны безупречными павильонами Главной геофизической обсерватории, сохранял свою верность традициям, столь же давним, как его слава: неусыпные наблюдения за магнитным полем Земли, обработка полученных материалов, затем как высший результат всех работ - научные публикации, отмеченные академической строгостью тона.

Когда Пушков, вспоминают товарищи, впервые там появился, на нем был потертый кожан с накладными карманами на груди и с боков. Дождливыми днями в той же куртке встречали жену Пушкова, аспирантку пединститута, а сам Николай Васильевич, широкий в кости и мало смущавшийся непогодой, являлся на службу в своей сатиновой рубашке с глухим воротом на белой пуговке. Он начал с того, что организовал среди магнитологов партячейку. В нее вошли: завхоз, техник и сам Николай Васильевич Пушков, единственный коммунист из числа научных сотрудников отдела.

Всю свою юность он комсомолил на юге, в казачьих станицах, в Сочи ("Организация крупная, полторы тысячи народа") и в Новороссийске ("Как раз в Дубинском районе, не слыхали? Это от "дубины", рабочие-то окраины как раньше звались: Нахаловка, Живодерка, Грабиловка. Вот в Дубинском райкоме меня секретарем и избрали. Пафос жизни был примерно как в гладковском "Цементе". После шести лет такой работы он решил, что имеет право продолжить учебу, однажды прерванную. Товарищи его поддержали. Пушкова вторично отправился в Москву. Но и на физфаке МГУ почти все время уходило на организаторские дела, на диспуты и "бои против разных бузотеров, подрывавших партию". По окончании университета ему предложили возглавить крупное учреждение. Он отказался, взяв твердый курс на аспирантуру. Это была его решительная ставка. Пусть опять стипендия - потуже затянет ремешок, но ликвидирует пробелы в знаниях, создаст прочный фундамент, с головой уйдет в научную работу.

С решимостью и верой в свой план приехал он в Павловск, стал аспирантом. Магнитный отдел принял по необходимости, не оставляя аспирантуры и действуя, нужно сказать, в некотором запале, - не мог позволить, чтобы с его именем связывались разговорчики о том, что критиковать-де все умеют, вот попробовал бы сам Пушков... Он имел за плечами достаточный опыт, чтобы возглавить коллектив, в котором всего-навсего тринадцать человек; однако и при этом обстоятельстве он оговорил, что принимает отдел не более чем на два года. (Тут я решил уточнить: "Николай Васильевич, а кожан... вы его, наверно, еще на юге носили? Сохранили в память тех лет?.." - "Какой кожан? Не помню... Многие рассказывают? Возможно, купил по случаю. Я в таких делах не совсем опытен... Не помню. Ведь главная задача была в чем?") Главных задач, когда он принял магнитный отдел, было, собственно, две.

Во-первых, показать, что магнитологи Павловска не стоят в стороне от жизни, что магнитный отдел - пусть он мал и безвестен - сможет занять свое место в общем ходе великих работ, преобразующих страну. Молодые ученые, привлеченные в отдел, - Юрий Дмитриевич Калинин, Надежда Павловна Бенькова - с единодушием поддержали программу Пушкова, потому что от ее успеха зависела уже вторая, более широкая проблема, связанная с развитием целого крыла геофизической науки - с организацией исследований, не ограниченных одним только земным магнетизмом, как это испокон веку велось в Павловске, а охватывающих ионосферу, полярные сияния, земные токи...

В те годы Арктика господствовала над умами. В книге советского бытия она стояла в одной строке с Кузбассом и Сталинградским тракторным. Всеобщее снимание к полярным странам отвечало коренным устремлениям магнитологов. В список стершихся эпитетов - суровая, негостеприимная, далекая Арктика - магнитологи могли внести свежесть, с полной искренностью сказа?.: прекрасная, благодатная Арктика. Ибо прекрасна и благодатна в их глазах эта лаборатория, позволяющая одновременно изучать магнитные бури, полярные сияния, ионосферные возмущения, космические лучи и земные токи. В края Большой Медведицы одна за другой отбывали экспедиции второго Международного полярного года, совпавшего по времени с нашей первой пятилеткой. Вслед за сквозным рейсом "Сибирякова" и челюскинской эпопеей начался дрейф папанинцев. Когда огрызок знаменитой льдины подошел к гренландским водам, развернулась стремительная морская операция по снятию четырех зимовщиков. Тут дорог оказался каждый час. Внезапно радиоголос маленького лагеря стал прерываться, иногда совсем исчезал. Обстановка давала повод и для трагических предположений. Успокоение в умы внесли краткие сообщения, появившиеся в центральных газетах на видном месте: между льдиной папанинцев и экспедиционными судами, сообщалось в печати, пролегает зона полярных сияний; в настоящий момент там разыгралась магнитная буря; через некоторое время радиосвязь должна восстановиться.
Действительно, спустя указанный срок все материки снова слышали строгую руку Эрнеста Кренкеля.

Так состоялся выход магнитного отдела, переросшего в обсерваторию, на большую арену. Его прогнозы привлекли к себе общее внимание. Когда папанинцы, живые и невредимые, поднялись на палубу флагмана спасательной экспедиции, с магнитологами Павловска уже не могли не считаться.
Но кто же лучше Пушкова знал, до чего зыбка основа их счастливо подтверждавшихся пророчеств? Магнитологам следовало бы, не покидая Павловска, что под Ленинградом, иметь перед собой весь полярный бассейн, наш и зарубежный, - и это по меньшей мере! А коллектив Пушкова имел на руках лишь показания своей собственной станции и всю игру вел, полагаясь на обыкновение магнитных бурь повторяться каждые двадцать семь суток.

Но почему же один Павловск, горстка сотрудников? Магнитные станции в стране были. Разбросанные на огромном пространстве, они могли облегчить трудную задачу. Их, очевидно, следовало связать между собой. Пушков, не мешкая, принялся за дело; магнитная обсерватория в Павловске, естественно, приняла на себя роль центрального учреждения.

Товарищам из Наркомсвязи и Наркомпути, проявившим интерес к радиопрогнозистам Павловска, прежде всего было разъяснено: не следует пока питать особенных иллюзий. Магнитологи еще не так могущественны, не так прозорливы, как хотелось бы. Пушков снова и снова повторял, что надо брать курс на создание условий для углубленных, методических исследований всего комплекса электромагнитных явлений, происходящих в земной коре, ионосфере, космосе, на Солнце.

Хотя новый размах, сообщенный работам магнитной обсерватории, забирал много времени, Пушков удерживал интенсивность своей собственно научной работы на прежнем уровне. Ее широкие основания приводили к важным выводам. Так, чтобы приблизить к себе пространства, на которых сама природа ставит опыты, он извлек из архивной пыли материалы, поступившие от магнитологов и метеорологов Арктики во время второго Международного полярного года. Метеорологам, правда, не ставилась задача подробно описывать полярные сияния, но магнитолог, заметивший в небе игру красок, обязан был составить подробный отчет. Пушков разобрал все записи такого рода. В них господствовал полнейший произвол. Один пускался в лирику, другой выработал шифр каких-то непостижимых сокращений, третий всю зиму отмечал: "Как в прошлый раз", и т. п. Но все же это была полезная работа. Она позволила сделать интересные сопоставления и привела к мысли, что Арктике необходима сеть пунктов, специально наблюдающих за полярными сияниями. Вот если бы, думалось Пушкову, поделить обсерваторию на две части! Одна пусть так и остается в Павловске, при Главной геофизической обсерватории, а другая - лучшие головы, энтузиасты - отправилась бы для постоянных работ на север, к зоне полярных сияний.
Он и сам бы забрался туда, в морозную тишину, в какой-нибудь бревенчатый домик с теплой комнаткой, и отдался бы, в соседстве с наблюдательной площадкой, сосредоточенным занятиям, очень заметно прибавляющим научный капитал и как бы исподволь подводящим к монографии. Как это было бы любо ему! Однако жизнь по-прежнему складывалась совсем не так, как должна бы она идти у человека, посвятившего себя науке.

История, книги, бесчисленные примеры указывали, что наука образуется исследованиями и открытиями. Николай Васильевич думал так же, но конкретные обстоятельства всякий раз приводили к тому, что им овладевали силы, направлявшие его внимание и энергию совсем в другую сторону. Темой кандидатской диссертации он избрал космический магнетизм. Чтобы двигаться вперед, надо было обобщить все сделанное в этом направлении прежде. На русском языке работ, к сожалению, почти не оказалось, а молодежь, приходящая в геофизику, - это чувствовалось на каждом шагу - испытывала большую нужду в сводном исследовании, которое он намеревался предпринять. Николай Васильевич сел за иностранные источники. Немецкий ему хорошо давался еще в школе; в студенческие годы, подрабатывая переводами, он свои навыки закрепил; французский изучал факультативно. Важнейшие работы принадлежали англичанам, и с английским было хуже всего. Кроме шутливого предостережения новичкам: "По-английски пишется "Манчестер", а читается "Ланкашир", - Пушков не знал ничего. Следуя распространенному, не вполне надежному, однако, совету, он начал так: положил перед собой два экземпляра "Истории метеорологии" Вальдо - один на русском, другой на английском - и, сличая строку за строкой, приступил к самостоятельным занятиям.

В дальнейших устных объяснениях между ними решающей оказалась догадливость мистера Чепмэна. Ибо анекдот насчет Манчестера и Ланкашира близок к истине, а от фонетики английской речи самоучка Пушков был бесконечно далек. Так, прогуливаясь в центре Москвы, у новой гостиницы и Дома Совнаркома, Николай Васильевич, гордый молодеющей столицей, не мог, конечно, умолчать о канале Москва-Волга... но споткнулся, не сумев произнести простейшего слова "канал", и мистер Чепмэн сам продолжил начатое им объяснение.
По мере сбора материала и изучения источников вырисовывался общий уровень европейской мысли, ее главные искания в области земного и космического магнетизма. И все отчетливей, все яснее становилось, как важно, чтобы магнитная обсерватория Павловска, ставшая центральной в стране, раздвинула свои рамки, установила контакты с магнитологами Европы и Америки, взяла под наблюдение просторы всей планеты. Необходим был отечественный институт, научная программа которого не замыкалась бы проблемами земного магнетизма, а строилась с обязательным учетом всего сложного комплекса магнитных явлений, происходящих на Земле, на Солнце, в космосе.

И незадолго до войны, в 1940 году, институт был сформирован. Пушков, поддержанный другими учеными, выступил застрельщиком создания такого центра. Разве могут, ставил вопрос Николай Васильевич, разве вправе наши геофизики пребывать в неведении относительно ионосферы, влияющей на распространение радиоволн, если страна создает свою авиацию, строит мощный морской флот? А сама несравненная протяженность северного края России, разве не обязывает она советских исследователей занять ведущее место в изучении полярных сияний и других электромагнитных явлений?

Докладные записки, достигнув правительства, были рассмотрены без промедления. Базой для нового научного учреждения послужили руководимая Пушковым магнитная обсерватория и Бюро генеральной магнитной съемки. Но, к смущению, к нешуточной тревоге Пушкова, оказалось, что по разным причинам никто из маститых не может принять на себя бремя руководства. Как водится, отказы были окрашены сожалением и даже грустью, а объяснялись чаще всего страхом, внушаемым бездной организационно-хозяйственных проблем. Пушков понимал своих старших коллег. Тогда уже истекали твердо оговоренные им сроки работы в обсерватории, диссертация была успешно защищена, и все, таким образом, предвещало скорый и окончательный уход от административных забот в науку. Он очень этого хотел, но так не получалось. Во всяком случае, у него. Пушков знал, что сесть в директорское кресло - значило признать: уже никогда не получится. Значило: годы и годы отдать трудам, которые уже никто - и сам Пушков - не подумает назвать служением науке в старинном смысле этих слов, созвучном всем его мечтаниям о собственном вкладе в облюбованную отрасль знания. Собиратель, строитель, организатор науки - вот на кого объявляло время свой первейший и суровый спрос, одинаково острый среди наших физиков и моторостроителей, металлургов и автомобилистов. В конкретном случае, в молодом институте магнетизма, предстояло начать с дел простых и будничных. Создать, например, базу для исследований ионосферы. Раскинуть ионосферную службу по всей стране. Установить компараторный пункт, позволяющий наблюдать распространение радиоволн, и т. д. Каждая развивающаяся отрасль науки в социалистической стране ищет своих выразителей и проводников; уклониться от этого требования, ответить на него отказом Николай Васильевич не мог. Война круто изменила жизнь института, подчинившего себя интересам фронта; она необыкновенно затруднила связи с зарубежными центрами геофизической науки.

Все же летом сорок второго года Пушков, с приключениями и не без риска описав крюк через Тегеран, Египетский Судан, озеро Викторию, Конго, достиг союзных нам Британских островов. Здесь, в затемненном Лондоне, он вторично повстречался с Чепмэном, читавшем в университете курс лекций. Сидней Чепмэн, в сопровождении сотрудников, приветствовал русского, как доброго знакомого, с удовольствием вспоминал свое путешествие в Ленинград и Москву, шутил: как раз во время той поездки ему, которого считают знатоком сияний, впервые посчастливилось увидеть сияние не на рисунке, а в натуре, в небе. Участники встречи вслух - не очень громко, но достаточно разборчиво- оценивали русского. Обсуждали его костюм, рост, манеру держать себя - все были уведомлены мистером Чепмэном, что по-английски русский гость - ни слова.

Кончилась официальная часть, начинался осмотр лабораторий... и через несколько минут среди сотрудников прошел смущенный шепоток: розыгрыш мистера Чепмэна на этот раз чересчур коварен, русский все понимает и вполне понятно изъясняется. Слышать это доставило Пушкову большое удовольствие - он готовился к поездке, выправляя свое произношение без всякой помощи со стороны, полагаясь единственно на учебник фонетики... Приняв руководство институтом, он служил теперь интересам целой отрасли советской геофизической науки. И тут деловые интересы совпадали с тем, что всегда жило в душе коммуниста Пушкова: чтобы принести наибольшую пользу своему народу, необходимы самые разносторонние связи с миром по ту сторону кордона. И потому в Англии, в Дапстебле, он знакомился с методами создания прогнозов, а заодно и с радиопеленгаторами и с установками для определения точного места гроз, проходящих на больших расстояниях; в знаменитом Ливерпульском институте приливов обсуждал условия для закупки первоклассных машин; в Британском адмиралтействе изучал, как составляются мировые магнитные карты.

Где-то в английских доках находилось немагнитное судно "Рисэч" - сообщения о его закладке промелькнули еще до войны. Пушкову очень хотелось осмотреть "Рисэч". Взглянуть на шхуну хотя бы одним глазом. С тех пор как американская немагнитная яхта "Карнеги" сгорела и Мировой океан перестал, по существу, быть объектом научного внимания магнитологов, мысль о советском судне такого типа не давала Пушкову покоя. Хорошо зная пружины, действующие в инстанциях, он находил, что, как и в других случаях, магнитологам необходим союзник. Деревянное суденышко, на котором удалось провести магнитную съемку в Одесском заливе, специального оснащения почти не имело. Но результаты микроскопического рейса всполошили моряков.
Еще бы! Выяснилось, что в компасы судов, плавающих по Черному морю, вводятся совсем не те поправки. Союзник, таким образом, нашелся, и мобильный. Теми же карманными средствами были прощупаны берега Кольского залива, отмеченные сильной аномалией. Флотские руководители самым энергичным образом поддержали вопрос о постройке немагнитной шхуны, и решение было принято. Пушков торжествовал. Война отодвинула намеченные сроки, однако веры в шхуну он не терял. И вот, зная, что где-то неподалеку от него красуется, быть может, совсем уже законченное, укомплектованное аппаратурой немагнитное судно, он хотел с ним познакомиться.

В обсерватории Британского адмиралтейства ему показали приборы, предназначенные для "Рисэч". Они не были пока еще готовы к эксплуатации; самый принцип их устройства Пушкова не удовлетворил: как и на погибшей "Карнеги", английские приборы не могли вести непрерывные измерения при движении судна и во время качки. Самое печальное обстоятельство, однако, открылось позже, когда Британское адмиралтейство заявило, что не имеет средств на оборудование судна и его содержание. Международная ассоциация магнитологов предприняла отчаянные попытки, то выступая с планами превращения "Рисэч" в международную лабораторию ООН, то обращая свои надежды на миллионеров-филантропов, но необходимых средств так и не добилась. Немагнитное судно "Рисэч" было разобрано.

Чепмэн пригласил Пушкова в свой дом, познакомил с родителями, детьми. Двухэтажный особняк мистера Чепмэна - дом состоятельного человека. "Нельзя ли посмотреть, как живет простой англичанин?" - спросил Николай Васильевич. Чепмэн привел его в семью знакомого плотника. В квартире этого плотника была ванная. "Не в каждом доме ванные, - поспешил с разъяснением мистер Чепмэн. - Дело в том, что плотник получил работу в доках, там сейчас высокие ставки. В другое время он не мог бы купаться в таком комфорте..."

Из Англии Пушков привез чемодан литературы и четыре ионосферные установки. Часть института, оставив Павловск, эвакуировалась под Свердловск, в село Косулино. Другая же часть застряла в истерзанном блокадой Ленинграде; вот как, словно бы в насмешку над Пушковым, помышлявшим некогда о разделении бывшей маленькой обсерватории на два филиала, распорядилась война. Он немедленно бросился в Ленинград, чтобы вывезти товарищей, оборудование, библиотеку, научные фонды и снова объединить научные силы в одном коллективе. (Я заметил: в этом месте чаще всего рассказчики вспоминали поношенный кожан Пушкова с пуговицами разного калибра в один ряд, хотя доподлинно известно, что к тому времени этого кожана и след простыл; но вот в чем дело: комиссарская куртка времен гражданской войны навсегда связалась с решимостью и высокой человечностью в деле.) Из Косулино получали наши летчики магнитные карты, а все наши фронты - ежесуточные радиопрогнозы. Отсюда в обменном порядке пошли в Англию, а также Канаду, Австралию, США данные по ионосфере, такие важные для челночных операций англоамериканской авиации. Совместная борьба против фашизма сближала геофизиков союзных стран.

Первым квартирьером, направленным с Урала в освобожденный от врага Павловск, был профессор Орлов. На месте его сделали членом государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Акт, составленный комиссией, скорбно засвидетельствовал, во что обращены строительные усилия ученых Павловска. Двухэтажное здание института, сложенное из камня, уничтожено взрывом, подземный павильон превращен в конюшню, жилые дома сожжены дотла.

- Пепелище, другого слова нет, - говорил Пушков, поглаживая седой ершик стриженой головы. Вслед за Орловым обошел он выжженные места, прочитывая одни надписи: "Мины!" Все предстояло начинать сызнова. Все!

Но вначале следовало еще решить: где, в каком именно месте начинать восстановление? Большинство коллектива составляли ленинградцы. Те, у кого сохранилось жилье, были за возвращение. Каждый из них понимал, что ценность Павловска как научного центра одинакова с пустырем, но все-таки.. На производственном совещании Пушков изложил свое мнение товарищам: отстраивать институт предстоит заново, и лучше всего это делать вблизи Москвы. Он ничего не обещал сотрудникам: ни жилья, ни лабораторий, ни мастерских. Ни дров на зиму, ни школы поблизости для ребятишек. Армия наступает, и помощь фронту должна возрастать.

В сорока километрах от Москвы Николай Васильевич приглядел и выпросил под институт недостроенное здание. По условиям военного времени в нем размещалось подсобное хозяйство. В распоряжение института перешел также кирпичный свинарник и пегая лошадка Алмаз. Головная команда, приехавшая сюда, под Красную Пахру, во главе с Пушковым, состояла из шести человек. Среди них были ветераны Павловска Сергей Михайлович Мансуров, Николай Дмитриевич Медведев и молодой специалист Шмая Шлемович Долгинов.
За плечами Медведева - большой стаж экспедиционных работ, в том числе и на севере. Мансуров - из породы геофизиков, которых всю жизнь прельщает мысль взять матушку Землю, так сказать, на ощупь. То, что можно увидеть, - самому и увидеть. Несколько лет провел он в Арктике. На Новой Земле его сменил такой же, как сам Мансуров, искатель бурь магнитных, Сергей Иванович Исаев (обратите, пожалуйста, внимание на эту фамилию), а с Диксона Мансуров и его жена отбыли вскоре после появления на острове Игнатченко и Гольдгубера (эти имена также встретятся в нашем повествовании). Долгинов - иного склада. Он первую практику получал в экспедиции, которая искала нефть и газ в районе Саратова. Напряженный геологический поиск велся на волжских берегах в самый разгар Сталинградской битвы, гремевшей рядом. Для него, студента, такая связь событий навсегда осталась образцом прозорливости и веры в торжество нашего дела. В геофизике Долгинова увлекали эксперименты, позволившие воспроизводить в стенах лаборатории процессы огромного масштаба. По выходе из университета он попал в отдел института, работавший под началом авторитетной, крутого нрава женщины. Вспышки ее гнева иные товарищи предпочитали пережидать за шкафом. Она необыкновенно чтила мастеров, создававших магнитные приборы, и каждому, кто с ней сотрудничал, умела внушить трепетное отношение к аппаратуре. Называла умельцев Страдивариусами, подчеркивала: за свою жизнь настоящий мастер создает не больше- двух приборов. Под таким влиянием Долгинов невольно склонялся к созданию средств инструментального исследования; и под Москву он отправился с надеждой увидеть здесь со временем лабораторию, создающую новые приборы для проникновения в тайны Земли.

В подвале обретенного здания была котельная, а в комнатах чернели радиаторы. Но трубопроводы между кочегаркой и батареями парового отопления отсутствовали. Единственная печурка гореть не желала, ее растапливали трофейным порохом. Возвращаясь зимними ночами на перекладных из Москвы, Пушков расстилал свою шинель возле печурки и укладывался, стараясь не разбудить товарищей. Поутру каждый получал от него задание (сам Николай Васильевич некоторое время сосредоточился исключительно на трубопроводах и паровых котлах).
Однажды Пушков привез из города лист ватмана - архитектурный рисунок, выполненный в цвете. Рисунок изображал бледно - кремовое здание в три этажа. На левом и правом флангах здания - серебристые башни солнечных телескопов; похожие на шлемы витязей, они к лицу, подстать всему просторному строению. Вдоль фасада - зелень травки, молоденькие деоевья; парадная лестница главного входа... "Грезы, Николай Васильевич?" - спросил Мансуров. "Возми рисунок в рамку, Сережа, и повесь на видном месте, - сказал Пушков. - Кто запечалится, пусть посмотрит".

Здесь же, возле железной печурки, Николай Васильевич проводил занятия с желающими изучать английский язык. О занятиях было объявлено с самого приезда, и два раза в неделю сотрудники, вооружившись словариками, внимали Пушкову. Личный опыт окрашивал его требовательность относительно фонетики в несколько суровые тона, но в целом занятия, имевшие уклон в разговорную практику, проходили интересно. Для иллюстрации он вспоминал, например, как на обратном пути из Лондона обучал русскому языку английских летчиков, ехавших в Советский Союз (растолковывал им слова: коллективизация, пятилетка, Советская Конституция).

После рабочего дня, проведенного с кайлом на закладке первого жилого дома или в поисках корма для Алмаза, полтора часа языковой практики в плохо натопленном кабинете (он же - лаборатория, мастерская, спальня) возвращали сотрудников к тому, что каждый из них все-таки специалист, научный сотрудник. И что в будущем - недалеком, вот только укрепится, станет каждый снова, в полную силу возьмется за главный свой труд, общий для геофизиков всего земного шара.

Пушкову всегда удавалось приоткрыть людям перспективу; навести их на мысли, вроде бы и преждевременные, а радостные; укрепить веру в эти мысли... Удавалось, потому что его собственная жизнь в том преимущественно и состояла, чтобы проводить на практике идеи, о которых обычно существует мнение как о несвоевременных еще.

В океанских водах и морских проливах, обретших мир, еще колыхались нерасстрелянные мины, а он уже хлопотал, где бы найти подрядчика посговорчивей и получить по сходной цене эскизный проект немагнитной шхуны. Разработки для проекта выполнили Василий Федорович Шельтинг и Владимир Павлович Орлов. Орлову же посчастливилось отыскать и судостроителей без претензий - на берегу Москвы-реки, среди колхозных полей, принимавших сточные воды всей Москвы и потому особо урожайных на капусту. Там, в Лужниках, где обнаружилась верфь, впоследствии поднялся знаменитый стадион. Проект же уникальной шхуны, созданной на верфи, потянул недорого, но вышел плохо (окончательный вид он приобрел значительно позже, в Государственном кораблестроительном институте); но первые свои очертания прекрасная "Заря" получила именно в тот тяжелый год. И сердце шхуны, ее оборудование, не удавшееся англичанам, - оно тоже начинало свою жизнь в ту пору жестоких послевоенных лишений.

Долгинов располагал тогда только закутком в подвале. Закуток назывался магнитной лабораторией и тем еще отличался от родоначальницы института, что штат его состоял всего из двух человек. Чтобы восполнить недогрузку и несколько выправить свой бюджет, Долгинов по совместительству вел физику в старших классах местной десятилетки. Вот тогда-то перед ним и поставили задачу: разработать оборудование, какого не имело еще ни одно судно типа "Зари". Яхта "Карнеги", чтобы произвести магнитную съемку в океане, через каждые двести - двести пятьдесят километров ложилась на несколько часов в дрейф. И все же результаты, полученные таким образом, не давали всей картины магнитного поля. Науке не были известны тогда приборы, которые производили бы регистрацию полного магнитного вектора в условиях непрерывного движения и качки. Аппаратура "Зари" должна была стать новой вехой в истории магнитоизмерительного приборостроения; такая целевая установка, как, впрочем, и все работы по возрождению подмосковного центра геофизической науки, напоминала Долгинову поиск нефти во время Сталинградской битвы.

А мог ли коллектив двигаться дальше, не имея в собственном распоряжении современных средств наблюдения за началом всех начал - Солнцем? За этой единственной во вселенной звездой, поверхность которой доступна нашему обозрению и чьи подвижные черные пятна, открывающие тайны светила, сами могучие магниты? Случаю было угодно, чтобы уникальный астро-инструмент, упакованный учеными Киевского университета для поездки осенью 1941 года в Среднюю Азию, чтобы наблюдать там солнечное затмение, очутился вместе со своими хозяевами военной зимой как раз под Свердловском, в Косулино. Магнитологи Павловска, сполна вкусившие горечь эвакуации, приняли в судьбе киевлян, потерявших все, кроме запечатанных ящиков, живейшее участие. Люди одной судьбы и одной цели, астрономы и геофизики, тесно сблизились в служении интересам фронта. Гелиофизическая лаборатория, укомплектованная поначалу инструментами киевлян, прямо-таки вросла в институт, направив свои усилия на измерения солнечных магнитных полей, на создание прогнозов солнечной активности. Но устаревший киевский инструмент не удовлетворял запросы института. Современный башенный телескоп, давно предусмотренный взятым в рамку архитектурным проектом, становился в повестку дня. Как и вопрос о собственной лаборатории космических лучей...

Демобилизовался и молодцом артиллеристом - вся грудь в крестах - предстал перед Пушковым Сергей Иванович Исаев. Тот самый, что сменил на новоземельской зимовке Мансурова. До войны физик Исаев колесил с отрядами магнитной съемки, строил обсерваторию в Якутии, под Сеймчаном. На фронт ушел рядовым ополченцем, а демобилизовался в должности заместителя командира артиллерийского полка. Оба они, Пушков и Исаев, имели что вспомнить и рассказать друг другу, когда встретились, и деловых разговоров, собственно, не вели; директор лишь повторял, как рад он такому пополнению и что первая очередь жилья не за горами, фронтовиков, конечно, не обидят. Как бы между прочим, вводя Сергея Ивановича в события научной жизни, он отметил, что за все годы войны у нас появилась только одна работа о полярных сияниях. Ее написал физик, ставший, как и Сергей Исаев, солдатом и попавший под Кандалакшу. "Там для этого все условия", - отозвался Исаев. "Не то, что в Красной Пахре", - заметил Пушков. Ни тот, ни другой не решили в этот момент переходить прямо к делу. Директор потому, что перед ним был человек, которому не мешало бы, наконец, где-то осесть и отдохнуть, а Сергей Иванович, вероятно, потому, что сам не знал, где ему будет лучше. За работу в институте он принялся рьяно, его единогласно избрали секретарем партийного бюро. Но оба очень скоро возвратились к теме, представлявшей для них первостепенный и обоюдный интерес, к тому, где поставить и как лучше организовать обсерваторию для комплексного изучения полярных сияний, земного магнетизма и других явлений. Было решено начать с экспедиций. Исаев их и возглавил, сначала в Воркуту, потом в Мурманск. Воркута отпала, а в Мурманске точку на местности выбирали вдвоем, Исаев и Пушков.

Руководителем Мурманского филиала стал Исаев. Назначение, по общему мнению, справедливое. Как и выдвижение на пост научного руководителя экспедиции на "Заре" одного из ветеранов института, Михаила Михайловича Иванова. Представители международной ассоциации магнитологов ломали в ООН копья, доказывая необходимость нового немагнитного судна, а в Финляндии под наблюдением Михаила Михайловича велись уже отделочные работы на "Заре", и лаборатория Долгинова, ставшая на ноги, завершала изготовление аппаратуры, обеспечивающей непрерывную регистрацию всех элементов магнитного поля.

С началом МГГ трехмачтовая "Заря" отправлялась в многомесячные маршруты по водам Атлантики, Индийского и Тихого океанов, как бы выполняя роль плавучей лаборатории института, приступавшего к изучению магнитного поля Земли на океанах.

Сам институт именовался теперь НИЗМИР. Будучи переведено на общедоступный язык, это название показывало, комплекс каких проблем удалось, наконец, сосредоточить в одном учреждении: Научно-исследовательский институт земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн. К этому следовало добавить, кроме упомянутой "Зари", не вошедшие в заглавный титр института оба филиала - Ленинградский и Мурманский, а также лаборатории, вроде гелио-физической или лаборатории космических лучей, - головной для целой сети космических станций.

...Второй Международный полярный год дал Пушкову, в ту пору аспиранту, материалы, позволившие наметить лучшие пути для проникновения в тайны полярных сияний; его вывод - частный, но существенный - лишний раз указывал, как много сулят науке одновременные комплексные исследования. Двадцать с лишним лет, прошедших с тех времен, посвятил он возведению института. И теперь, в пору нынешнего Международного геофизического года, сложившийся профиль и техническая оснащенность его детища позволяли провести изучение всех явлений электромагнитного свойства - и полярных сияний, и магнитных бурь, и ионосферы, и космических лучей, и земных токов, и солнечной радиации.

Я подумал, что многолетний труд Пушкова незримо перейдет в богатство научных фактов, которые будут собраны коллективом института во время МГГ и поступят затем в пользование ученых всего земного шара; эти факты отольются в обобщения и открытия, сделаются достоянием новых поколений. Тут самый лучший повод сказать: труд окупится сторицей. А Пушков, руководя головным научным учреждением в центре Европейско-Азиатского региона, ведет еще и собственные исследования по земному магнетизму.

Прекрасный удел ученого.